БАБКИНО. Страница 2
1-2-3
— Дайте, дайте мне, — закричал Левитан, — я высокий. Я ногой заткну нору и потихоньку опущусь с руками. Они у меня цепкие, ногти длинные — от меня не уйдет.
Каждому хотелось первому поднять рыбу со дна. Плотники загородили широкими спинами подступ к коряге.
— Нет уж, господин художник, — сказал один торопливо и боязливо, — мы сами... Мы ведь попривышнее. А то удим, удим, а рыбку есть не будем... Мы не с такими справлялись. У нас на родине речка Ломуха вся в подмоинах, в берегах норы — бревнами тычь. Так мы, милый человек, с сеточкой, с бредешком придем к омутам в Косом Броду и ну сперва рыбу пугать из глубоких подмоин, из норок выгонять. Я раз головой нырнул в нору под крутым берегом. До пояса ушел. Лещи, язи, головли в лицо мне хвостами бьют. Занятно. А чуть бы оттолкнуться, не пушшает, голову зажало. Когда вынырнул, мужики глядят, уши у меня в крови и щека — ободрал, из тесноты лезучи. Рыбу все-таки в омут вызволил. Вдругорядь нырнул ножками. Всю ее вытолкал.
Щекотно было подошвам. Тычет она головками скользкими, другая хвостом, как кисточкой, гладит, смех... Налим нам нипочем... Рыба легкая — лед гладкий, — не укусит по-щучьи, не уколет по-ершиному, а пальцы у нас шероховатые, ухватят, не отпустят...
Все-таки налима упустили. Левитан так ругался, точно рыба была его собственная, добытая с большим трудом. Чехов подтравливал и баском похохатывал. Плотники извинялись. Только один рискнул робко оспорить художника.
— Налим, он хуже змеи, — сказал большой дядя в прилипших к телу домотканых серых портах, — взять трудно. Вы бы, как знать, не хуже нашего обремизились... В воде дело тайное, неясное, руки вслепую...
Антон Павлович запомнил этот день, задумав написать "Налима". В Бабкине он нашел сюжеты многих вещей, как чудная природа Бабкина дала разнообразные, оригинальные мотивы Левитану.
Однажды вечером у Киселевых была разыграна первоначальная чеховская "Хирургия".
Антон Павлович представлял зубного врача, Левитан — горничную, посетителей — Чеховы и Киселевы. Приходившие пациенты так ухаживали за горничной, что актер Левитан скоро не выдержал роли. Антон Павлович, по виду каменный, неприступный, весь в своей игре, хмурился. Но в конце концов горничная, принимая посетителя-заику Николая Чехова, так неудержимо засмеялась, что первым присоединился к ней зубной врач.
Земский начальник Киселев имел под руками камеру со всеми необходимыми судейскими предметами. Веселое бабкинское общество не могло пропустить такую подходящую для развлечения оказию. Любимой потехой стали суды. Попеременно судили всех.
Был день Левитана. Над дверью в бывший курятник все любопытные прочли:
"Ссудная касса купца Исаака Левитана". Купец Левитан обвинялся: в уклонении от воинской повинности, в тайном винокурении, содержании тайной кассы ссуд, в безнравственности и прочее и прочее.
И вот преступника ввели в камеру. В киселевской кладовой нашлись старинные, шитые золотом, мундиры. Антон Павлович и Киселев облачились в них. Киселев был председателем суда, Чехов — прокурором. В небольшой каморе не оставалось пустых мест. Сюда собрались все киселевские домочадцы, слуги, гости, знакомые. Они улыбались и перешептывались уже до открытия заседания. Защитник Левитана Александр Чехов, задрав высоко голову, покрытую париком с длинными волосами, важно прохаживался вдоль барьера, отделяющего публику от судейского стола. Защитник обдумывал свою речь. Он готовился яростно драться за подсудимого, подходил к нему, о чем-то спрашивал, записывая на листочке, пожимал плечами и снисходительно усмехался. Он так походил на привычного защитника, которого видел почти каждый из зрителей, что одно это хорохористое прохаживание уже смешило. Николай Чехов разыгрывал скромного дурачка-свидетеля, сидел ни жив ни мертв, не знал, куда девать руки, и наконец стал крепко держаться за стул, точно боялся свалиться с него от страха.
— Суд идет! — заорал сторож камеры, обученный Киселевым произносить эту фразу нараспев для придания особой торжественности происходящему.
Антон Павлович громил Левитана, открывая за ним чудовищные злодеяния, мыслимые только в воображении. В невероятности их и был главный козырь прокурорской обвинительной речи. Публика так хохотала, что прокурора становилось не слышно. Только что сказанное, вызвавшее такое шумное удовольствие, он повторял снова, совершенно искажал, перевирал, доводя зал до исступления. Председатель суда хохотал вместе со всеми и позабывал звонить в колокольчик. Николай Чехов давал косноязычные показания, наполненные невероятным вздором. Удержаться от смеха мог только глухой. Защитник прыгал и катался по камере наподобие тяжеловесного шара. Защитник бил себя в грудь обеими руками, ерошил рыжие волосы, язвительно показывал длинным пальцем на прокурора, который безмолвным золотым истуканом застывал на своем месте. Александр Чехов говорил высокопарно, хватал за горлышко графин, чтобы налить воды в стакан, лил мимо, в забывчивости жестикулировал графином, то стаскивал с головы парик, то надевал снова. Этого было достаточно, чтобы смеяться впокатку, не говоря уж о защитительной речи. Левитан держал себя как опытный и безжалостный хищник. Он оправдывался ловко и остроумно, высмеивая председателя суда, прокурора, свидетеля и своего собственного защитника. Публика ценила остроумие художника и при особо удачных ответах рукоплескала. Суд оправдывал Левитана. Антон Павлович в ярости срывал с себя шитый золотом мундир и швырял его на председательский стол. Под мундиром на прокуроре была полосатая, как шкура зебры, жилетка. Левитан стремительно надевал брошенный мундир и, заняв место прокурора, произносил обвинительную речь против публики. Грешки водились за бабкинскими девушками, молодыми людьми, садовником Василием Ивановичем, сторожем камеры, — все знали об этом и до времени помалкивали. Теперь было кстати напомнить. Левитан умел из этого извлечь пользу. Камера неистовствовала. Шум долго не унимался. Оратора в золотом мундире качали.
Веселились порой без меры и переступали через край. Чеховы были жизнерадостнее Левитана. Неугомонные, ненасытные выдумщики и насмешники, они беспокоили Исаака Ильича больше, чем он мог выдержать. Приходил день, в который художнику начинало казаться, что дружеские насмешки, вышучивания задевают самолюбие, друзья мало уважают, забавляются над ним, не считают его равным себе. Исаак Ильич делался подозрительным, неприятным, невыносимым, придирался к каждому слову, чуждался всех, исчезал с Вестой совсем из дома и где-то пропадал подолгу. Он не на шутку мучился, выдумывая не существовавшие поводы для своих страданий. Никто не мог помочь Исааку Ильичу, пока буря в нем не утихала сама. На художника не сердились. Антон Павлович хорошо понимал, что с другом творилось неладное, что больное сердце подавало тревожные знаки, что шла будущая болезнь, что темные настроения рождались изнутри. Левитану не мешали. Его оставляли одного. Уныние проходило. Художник снова появлялся на людях бодрый, оживленный, радостный, только чуть бледный и еще более красивый. Антон Павлович, как женщина, любовался прекрасным семитским лицом друга. Жизнь в Бабкине продолжалась...
Иногда они выходили на Истру с рассветом — Мария Владимировна, Левитан, Чехов с сестрой Машей.
— Сегодня будет клевать, — шептала Киселева.
— Река еще далеко, и рыбу вы вспугнете,— подхватывал Антон Павлович. — Не говорите вперед — я суеверный. Вон Левитан еще суевернее.
— Да, — подтвердил художник. — Я заметил: если прихожу на лов и сразу опускаю в воду рыбью сажалку, ничего не выуживаю.
Левитан ступал какими-то неслышными кошачьими шагами. Он опережал товарищей.
— Исаак Ильич желает занять лучшее место, — сказал Антон Павлович, — а я предлагаю каждому встать там, где в прошлый раз он удил.
Левитан не согласился. Вдруг Чехов побежал. Художник кинулся за ним. Запыхавшись, они примчались в одно и то же время. На прежнем месте уже сидел какой-то старичок с трубкой, другое место занимал рослый парень в дырявых валенках, в одной рубахе, с засученными рукавами до локтей. На веревочных куканах у обоих рыбаков всплескивалась пойманная рыба.
— Экая досада, — прошептал Левитан.
Ветерок еле-еле тронул прибрежные кусты, набежала мелкая рябь, и река снова стала как замерзшая. Левитан быстро осмотрел небо. Оно ничем не грозило. Ни облачка, ни серой мути — предвестницы дождя, ни красных перьев в утренней заре, сулящих ветреную непогоду. Недолго жалели о занятом. Места были на выбор, удобные, рыбные.
И прошли часы, молчаливые, сосредоточенные, нарушаемые плеском бьющейся на крючке рыбы. Розовое солнце светило сзади. Левитан боялся его. Он подоткнул под шляпу носовой платок, закрывая затылок. Художник ловил плохо. Он слишком много слушал, как журчала на ближнем перекате быстрая Истра, шептался кустарник, кричали кулики, пели птицы в заливных лугах. Левитан пропускал клевки. Мария Владимировна и Чехов успевали вполголоса разговаривать о литературе, о музыке, о театре, вовремя подсекали и уже наполнили свои сажалки крупными ершами.
— Ресторанный, тестовский, — провозглашал Антон Павлович, снимая с крючка колючеперого. — Тестов по копейке заплатит за такого телка. Лейкин платит по копейке за строчку. Что выгоднее? Пожалуй, рыболовство.
Солнце припекало сильнее. Темная утренняя вода стала прозрачной до дна, покрытого желтым песком, мелким цветным гравием, причудливой узорной травкой. Река меняла краски с подъемом солнца.. Она то голубела, то все русло ее устилал золотистый фон, то в блещущую сталь заковывало широкое гладкое плесо. В деревнях просыпались. Невдалеке показалась стая ребятишек — человек десять.
Они выскочили на высокий берег против переката, на мгновение замерли, воровато огляделись и быстро начали раздеваться. В брод они пошли гуськом, высоко неся в поднятой левой руке легкую и немудрую свою одежонку.
— За перекатом глубоко, — сказал Левитан, — течение... Придется плыть... Как бы не утонули...
— Они как моржи плавают, — небрежно произнесла Мария Владимировна.
Голые, темно-коричневые от загара, с лучащимися росинками на мокром теле, ребята передохнули на перекате, стоя по колено. По ту сторону глубь начиналась сразу обрывом. Ребята погрузились. Их стало почти не видно. Только сносило по реке ныряющие над водой охапки цветных рубашонок и штанишек. Ребята переправились, не замочив одежды.
Песчаную широкую косу обрамляла густая ива, дальше росло несколько молодых березок и большой угол осины и ольхи. Ребята стремглав пустились таскать дрова для костра. Скоро он вспыхнул, странный и ненужный на солнце, пламя не походило на обычное. Левитан подумал о новом сочетании красок. Голые ребятишки что-то наскоро помыли, достав из своих узелков, и принялись у огня грызть. Обволакиваемые серыми копнами дыма, освещаемые солнцем и пламенем костра, они сидели на корточках.
— Наворовали моркови, — сказал Антон Павлович, — и лакомятся.
Ребята подкрепились. Они хлопали себя ладошками по вздутым животам и весело смеялись. Потом стали с разбега прыгать через костер, потом взялись за руки и повели хоровод.
— Чем не дикари, — сказал Левитан задумчиво, — как будто кого-то поймали и поджаривают. Но как они красивы! Посмотрите, посмотрите, они подбросили сухого хвороста, искры большим фонтаном, огонь совершенно малиновый, головешки в руках точно мечи!
Ребята теперь скакали у потухающего костра с головнями, размахивая ими и заставляя их от резкого и сильного движения вспыхивать на ветру и гореть яркой-яркой свечой.
— Очень хорошо, — согласился Антон Павлович, — кстати, и рыбе выгодно. Не тревожимая художником Левитаном, она преспокойно обгладывает насадку. Тащи же, клюет!
Левитан дернул и зацепил крупного головля. Подсеченная испуганным рывком, рыба никогда от него не уходила. Исаак Ильич вдруг перестал волноваться, спокойно, уверенно, долго, наслаждаясь, вываживал ее на вытянутой лесе, пока утомленная рыба не сдавалась. Он вытащил головля, самодовольно посмеиваясь и язвительно бормоча:
— Кому ерши, кому головли...
За ловлей головля не заметили, как ребята опять переправились на свой берег. Они напомнили о себе. Над головой Левитана прожужжал камень и упал около поплавка. Потом послышался торопливый, убегающий топот босых ног.
Ближе и ближе полдень. Клевало все реже. Перебрались в тень. Левитан воткнул удочки в берег. Поплавки покачивались на течении. Как будто все небо пело жаворонками. Шелестела под тихим суховеем полусожженная и звонкая листва. На мелях били щука, жерех, гоняясь за уклеей. Мелочь выскакивала над водой, сверкая на солнце серебристыми язычками, вслед выпрыгивали огромные, как поленья, хищники. На Левитана сходило элегическое настроение. Ему хотелось читать стихи. Художник сначала бормотал их про себя, потом все слышнее и слышнее. Голос декламатора дрожал и срывался, делая несвоевременную цензуру.
1-2-3
А. М. Грицай. Весенняя земля. 1965 - 1981. Холст, масло. 100 х 150 | И. И. Левитан. Хмурый день. 1895. Бумага, пастель. 48 х 62 | К. А. Коровин. На берегу моря. 1910. Холст, масло. 46,5 х 77 |