ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ. Страница 2
1-2-3
Однажды школу ошеломила грустная новость о Саврасове. Один из учеников его мастерской зашел на Сухаревский рынок. У прилавка торговца лубками, старыми книгами и рамками стоял, еле держась на ногах, без шапки, полураздетый Алексей Кондратьевич. Он продавал две небольшие картины, написанные красной, белой и черной красками. Букинист вертел их в руках, что-то отыскивая в правом уголке холстов.
— Вот! — резко сказал Саврасов и ткнул пальцем. — Я всегда подписываю сухаревский хлам двумя буквами.
— Правильно, — ответил торгаш, — вижу. Подписано А. С. Покупатель нынче придирчивый. Нипочем не возьмет анонима. Для вас хлам-с, для нас художество-с...
— Давайте скорее деньги, — перебил Саврасов, — я опоздаю купить водки, скоро запрут капернаумы.
Он, ежась от холода, хмурясь, следил за худой, костлявой рукой букиниста. Рука вынула зеленую бумажку, пальцы быстро отсчитали рубль серебром и медью. Художник покраснел, взъерошил волосы и громко крикнул:
— Ка-а-к, только по два рубля за штуку?
— Такая цена-с сегодня, — сухо ответил торгаш и засмеялся: — У нас, Алексей Кондратьевич, на Сухаревке своя биржа.
— Шесть рублей давай, — потребовал Саврасов. — Я с тобой уславливался по три рубля за экземпляр. Почему до сих пор платил, а теперь прижимаешь, виду моему обездоленному рад?
Сухаревец притворился рассерженным.
— Дороже не надо-с, — протянул он, — предложите в другую лавочку. Люди ведь торгуют разные. Одним деньги девать некуда, другим приходится скупиться, лишних нет.
Саврасов постоял, молча загреб с тарелки, не глядя, деньги и, не прощаясь, быстро зашагал прочь. Букинист снял картуз и раскланялся как ни в чем не бывало.
Случилось это незадолго до окончания Левитаном картины на звание классного художника. Кое-кто в школе смеялся над Саврасовым, остальные жалели учителя. Левитан несколько дней неотвязно думал о погибающем мастере, плохо работал, горевал о судьбе не первого и не последнего русского художника, упавшего в пути.
У Левитана был дагерротип Саврасова, подаренный ему в одно из посещений квартиры пейзажиста. В хорошую, радостную минуту жизни снимался Саврасов, молодой, сильный, цветущий. Ничто не обещало тяжелой, плачевной развязки. В эти дни печальных слухов о Саврасове подарок его стал как-то особенно нужен и дорог. Левитан поставил дагерротип на рабочий мольберт.
В метельный ноябрьский вечер, когда можно было застать Алексея Кондратьевича дома, Левитан позвонил у знакомой двери. Он не бывал здесь полгода. Кусок картона, прибитый к двери двумя гвоздиками со светлыми шляпками, какие употребляют для обивки мебели, очень изменился с тех пор. В квадрате, обведенном синей широкой каемкой, была тщательная надпись, сделанная красной тушью:
Академик
Алексей Кондратьевич Саврасов
Теперь косо, на одном гвоздике, болтался лишь клочок бумаги. Слово "академик" было вычеркнуто резким движением черного твердого карандаша, который сломался, пробороздил поверхность и в ямке оставил крошку острого графита. Поверх замаранных чернилами имени и отчества во всю длину их Саврасов размашисто написал углем: А л е ш к а. Левитан узнал почерк Алексея Кондратьевича, и сердце ученика больно сжалось. На звонок вышла незнакомая женщина, неприязненно осмотрела посетителя, пустила в квартиру, усадила, а потом сказала, что хозяин не ночевал дома уже трое суток. Потом женщина быстро-быстро замигала, зажала рот рукой и отвернулась. Левитан что-то забормотал несвязное, смутился своими словами и не. знал, куда ему деваться. Женщина вдруг поднялась и сказала:
— Наведайтесь к нам завтра. Он редко пропадает на три дня...
Левитан поторопился на лестницу.
И во второй и в третий раз не застал Левитан Алексея Кондратьевича. И женщина раздраженно выкрикнула, стоя в полураскрытой двери:
— Квартира академика Саврасова это такое место, где он реже и меньше всего бывает! Ищите его по трактирам и трущобам, если уж он так необходим. Наверно, тоже знаете трактиры "Низок", "Колокола"... Там всегда пьянствуют художники. И старые и молодые.
Она хлопнула дверью, снова высунулась и добавила со злобой:
— Нынче он, кажется, облюбовал трактир "Перепутье" в Петровском парке. Это далеко, люди кругом незнакомые, родные не явятся и не помешают.
Левитан принялся за самостоятельные поиски. Женщина знала трактиров меньше, чем их существовало на самом деле. Художник каждый свободный вечер обходил их десятами, забегал и днем в разное время. Саврасова знали повсюду, удивлялись, что он давно не был, и не могли указать, где загулявший академик.
Левитан почти ежедневно поднимался в мансарду Ивана Кузьмича Кондратьева. На хлипкой двери висел огромный замок, какими запирают хлебные амбары. Небольшая связка румяных баранок на мочале прикрывала замок, а на земле возле двери стояла нераскупоренная, красноголовая сотка водки. Кто-то явился сюда с выпивкой и закуской, не застал хозяина и оставил свои пожитки. Может быть, это был сам Алексей Кондратьевич. Левитан снова и снова осторожно ступал по темной лестнице к мансарде. Баранки сохли и чернели от пыли — никто не трогал, никого не было.
В конце второй недели замок сняли. Иван Кузьмич не удивился появлению Левитана и понял, кого тот искал.
— А Пуссен, плюс Шишкин, плюс Саврасов, — пошутил Кондратьев. — Маэстро разыскиваете? Тю-тю, не найти. Гуляки праздные, мы попили довольно — пятнадцать дней зарю встречали шумно... — Иван Кузьмич забыл стихи и выругался. — А, черт, какая стала скверная память! Впрочем, она мне и не нужна... Я могу читать по тетради...
Поэт Никольского рынка еще не совсем вытрезвился, находился в игривом настроении и рад был случаю побалагурить с неожиданным гостем.
— Не имею полномочий открывать пристанище моего знаменитого друга, — произнес он, — могу сказать только одно: выпито было зело... Уж мы с Алексеем Кондратьевичем питухи опытные. Саврасов на пари с одним кутящим барином выпил бутылку коньяку через соломинку. Барина мы повстречали в кабачке на Балчуге. Рожа такая неприятная у помещика, круглая, тарелкой, толстые уши стоят по-ослиному, нос с ноготок, глаза по кедровому орешку... Амбиции зато целый кошель. Ну, его Саврасов на обе лопатки и уложил, дурака. Всю ночь нас угощал и удивлялся крепости Алексея Кондратьевича.
Иван Кузьмич по крайней мере час мучил Левитана, делясь с ним причудливыми приключениями, какие происходили с бедным Саврасовым в несчастные дни его запоя. Наконец Кондратьев достал из-под кровати стеклянную банку с мочеными яблоками и, надкусив одно, предложил Левитану другое:
— За величиной не гонитесь. Маленькое меньше растет, скорее созревает — значит оно желтее, спелее - и вообще аппетитнее.
Только сейчас художник сказал, зачем он искал Алексея Кондратьевича.
— Интересно посмотреть, — произнес с любопытством Иван Кузьмич, — а вдруг вы из художников художник? Правда, едва ли... Нет, отчего же, — сейчас же поправился он, — это я сам себя оспариваю. Один глаз у меня на восток, другой под шесток, как говорится в народной поговорке. Вас всегда Алексей Кондратьевич одобряет. Похвалу Саврасова получить не легко. Значит, шагнете вы широко, если... если не сопьетесь...
Левитану была приятна похвала Саврасова, даже переданная этими полупьяными устами.
— Даю слово пить в меру, — ответил Левитан улыбаясь.
— То-то! — воскликнул Иван Кузьмич. — Вы поняли мое предостережение. Берегитесь этой сорокаградусной заразы. Гадость, гнусь, смерть... Ни один художник на свете не создавал в пьяном виде хороших произведений.— Он помолчал, подмигнул лукавым глазом, и с усмешкой продолжал: — Разве мы с Саврасовым? — Кондратьев глубоко задумался. — Да Вы написали картину... Вам нужен Алексей Кондратьевич. Хорошо, я скажу, где он. Но с условием — никому ни ry-гу. Особенно домашним Саврасова. Они сразу придут, будут звать домой, заплачут. Алексей Кондратьевич и сам разревется. Тогда он смирный, послушный, его можно вести за руку, как маленькое дите... Саврасов у Сергея Ивановича Грибкова на вытрезвлении.
— Это кто такой?
Иван Кузьмич сел на кровати, осуждающе развел руками и горячо заговорил:
— Воистину замечательных людей не знают в России! Да он же бывший ученик школы на Мясницкой. Грибков из Касимова на Оке. Мещанин был, бедняк. Школу окончил с бубнами и литаврами. Славу ему все сулили. А пришлось держать собственную живописную мастерскую, церкви расписывать, дом купил у Калужских ворот. Домина большой, о двух этажах. Полон всякой нищеты — прачек, мастеровых. Никто Грибкову денег за квартиры не платит, а он никогда не спросит сам. Так и живут, посмеиваясь над добрым хозяином-чудаком.
В мастерской Сергея Ивановича шестеро мальчуганов-учеников. Они трут краску, на побегушках у мастеров, все делают по хозяйству. Это днем. А вечером Грибков ставит им натурщика. Никому не доверяет мальчишек. Руководит сам работой. Каждый вечер пишут натуры. По праздникам Сергей Иванович для учеников и мастеров вечеринки устраивает. Чай, пряники, орехи. Водку и пиво не допускает. Сергей Иванович в дружбе с художниками — Невревым, Шмельковым, Пукиревым, Саврасовым... Алексей Кондратьевич вытрезвляется там.
Левитан услышал грустные вещи о Саврасове. В последний запой Алексей Кондратьевич явился в грибковскую мастерскую в рубище. Когда нигде больше не давали в долг, а буфетчикам в трактирах, для которых он рисовал все, что закажут, за водку и закуску, надоело художество, он пропил с себя костюм и остался в одном нижнем, еле прикрытом какой-то рванью. Холод и голод привели его в гостеприимное и дружеское пристанище к Калужским воротам. Сергей Иванович обнял старого товарища и повел его в комнаты. Грибков поклонялся его таланту, и появление Саврасова в таком виде как бы накаляло давнишние чувства. Алексей Кондратьевич молча, покорно, ни на кого не глядя, подчинялся всему, что с ним делали. Грибков кликал ученика-мальчика и отправлял гостя в баню. Провожатый тащил под мышкой тяжелый узел с бельем и платьем Сергея Ивановича. Подстриженный, нарядный, возвращался Алексей Кондратьевич и начинал новую, трезвую жизнь.
Грибков не знал, как скрасить саврасовскую скуку после запоя, кормил художника на убой, укладывал на пухлые перины, развлекал вечеринками с гармонией и гитарами, вкладывал ему в руки кисть, стараясь увлечь работой — этим могучим испытанным средством от всякой человеческой тоски. Но пристально смотрел умоляющий косой взгляд Саврасова на своего восхищенного почитателя, прося его лишь глоток водки. Сергей Иванович был неумолим. Алексея Кондратьевича опаивали баварским квасом, кислыми щами, содовой, зельтерской.
Левитан разыскал дом Грибкова. Художника ввели в столовую. Алексей Кондратьевич пил кислый багровый клюквенный морс, до которого был большим охотником. Грибков делал его как-то особенно, никому из домашних не доверяя ответственного производства. На столе стояли два пузатых огромных графина с этим вытрезвительным напитком. Саврасов неловко зашевелился на своем стуле, перестав есть и пить, недовольный, что убежище его было открыто. Левитан это понял и застеснялся. Он поторопился объяснить Алексею Кондратьевичу причину своего появления. Саврасов опросил у Грибкова:
— Можно ему принести картину сюда?
— В любой день и час, — ответил Грибков.
Алексей Кондратьевич повернулся к Левитану и сказал:
— Кстати, не один я буду смотреть картину. Пусть она пройдет через грибковскую мастерскую.
— Много чести, много чести, — довольный, зашумел хозяин, — мы ведь со святыми угодниками возимся. Пейзаж у нас только условный. Горочки, деревца чахлые, зелень скупая... Где уж нам учеников Алексея Кондратьевича контролировать, мы богомазы...
Саврасов зажал уши и сказал Левитану:
— Не верь ему. Сам оканчивал курс в Школе живописи на Мясницкой, позднее премию получил за картину "Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем". У меня и памяти нет, а вещь эту до сих пор помню. Шумела. Завистники ее обступали гурьбой в помалкивали.
Грибков безнадежно махнул рукой и с болью сказал:
— Что вспоминать времена plusquam регfektum (давно прошедшие). Прошли без следов всяких.
— Для кого как, — не согласился Алексей Кондратъевич. — А Общество любителей художества забыл? Кто там за исторические картины сорвал несколько первых премий? Ох ты, богомаз хитрый!
На другой день Левитан принес свою картину. В кабинете Сергея Ивановича за зеленым ломберным столиком играли в винт Саврасов, хозяин и двое каких-то незнакомых людей. Грибков нарочно затевал игру, чтобы проиграть Саврасову, иначе бы он не взял помощи. Алексей Кондратьевич недолго посмотрел картину, взял мелок, которым записывал выигрыши и проигрыши на сукне, и на исподе левитановского пейзажа написал: " Больш . серебр. медаль".
— Одобряю вполне и категорически, — сказал Грибков, — ученик того стоит.
1-2-3
Владимирка. 1892 | У омута. 1892 | Улица Звенигорода (1896 г.) |