|
|
|
|
|
В МАСТЕРСКОЙ САВРАСОВА. Страница 1
1-2
К нему не опаздывали. Этот большой, стремительный и косматый человек, как только зима поворачивала на лето, начинал волноваться, В мастерскую мимоходом заглядывало скупое январское солнце. Алексей Кондратьевич непременно подходил к окну, улыбаясь приветливо и радостно, и ученики знали, о чем думал учитель. Он считал предвесенние дни. Наконец наставало утро, когда Саврасов объявлял: — Февраль-бокогрей не за горами... День прибавился на воробьиный шаг...
Алексей Кондратьевич вздыхал, задумчиво посматривал на улицу и вдруг потирал руки, предвкушая что-то необыкновенно приятное ему.
Мастерская Саврасова резко отличалась от других. В тех работали по необходимости и по обязанности. Иногда зевали и скучали. Здесь не думали о школьных наградах и отличиях. Здесь горячо любили искусство, работу, увлекались до самозабвения.
Опоздать в мастерскую Саврасова было, однако, не трудно. С наступлением весны работа там начиналась с петухами, как в деревне. Саврасов каждый день приходил по-разному. Смотря по погоде. В туман и дождь позже, в солнце — раньше. И все-таки успевали. Он умел вызывать в учениках такое же беспокойство и нетерпение, каким был охвачен сам.
В одно утро, такое тихое, точно в этом мире люди не знали о ветре, ворвался в мастерскую Алексей Кондратьевич. Он был в белой шляпе, сдвинутой на макушку, в чесучовой паре, с подрамником под мышкой и ящиком с красками.
— Дуб расцвел! — воскликнул он, задыхаясь. И сразу вся мастерская шумно поднялась, загремели передвигаемые стулья, мольберты.
— В Измайловский зверинец, — сказал Саврасов.
Через несколько минут, еле успевая за крупно шагавшим впереди Саврасовым, ученики торопились на конку. Левитан бежал за Алексеем Кондратьевичем почти вприпрыжку. Юноше хотелось помочь ему, взяв что-либо из его вещей.
— Дайте, Алексей Кондратьевич, — сказал Левитан, — я понесу ваш ящик с красками.
Саврасов машинально сунул ему свою шляпу. Она была мала, плохо держалась на голове, задиралась кверху, и Алексей Кондратьевич поправлял ее то одной, то другой рукой. Теперь он почувствовал себя свободнее.
— Время-то, время-то какое! — говорил Саврасов Левитану с нежностью в голосе. — Лови всегда весну, не просыпай солнечных восходов, раннего утра. Природа никогда не бывает более разнообразной и богатой. Пиши ее так, чтобы жаворонков не видно было на картине, а пение жаворонков было слышно. В этом — главное. В поэзии. А поэзию природы ты угадаешь тогда, когда полюбишь ее всем своим сердцем. У тебя и глаза-то будут смотреть по-другому, когда любовь их раскроет. Они станут большие, зоркие, всевидящие. Кому весной грязно и сыро работать, тот не пейзажист, не художник, дрянь, мазилка, ничего не чует и не понимает. Маляр в бархатной куртке. Искусству восторг нужен. Нет его... искусство в картине такого художника не ночевало. Все будет на месте, написано, нарисовано, хитрая и затейливая композиция, мысли прут, а все-таки генерал без пяти минут. А в искусстве эти пять минут-то самое важное. Левитан понимал его с полуслова, верил ему, любил своего резкого и прямодушного учителя. — Смотрите, смотрите, Алексей Кондратьевич, какой формы облако выплыло от Красных ворот? — вдруг громко сказал он, привлекая к себе взгляды улыбающихся прохожих.
Они остановились. Облако походило на огромную лесную опушку с темными и светлыми деревьями. — Зимний лес, — шептал Саврасов. — Ты гляди, гляди, мальчик, каждую веточку можно разобрать. Форму всегда запоминай. Учись лепить форму. Кто этого не умеет, тому, пожалуй, и восторг перед искусством не поможет. Искусство — это знания, знания и знания. Я тебя научу немногому, если ты сам не будешь работать в мастерской, дома, на этюдах. Везде где придется. Другой художник два часа в день поработает, ручки у него затекли, спина болит, он лениво потягивается. Ну, а остальное время зад чешет. Художник — это, брат, труд, сам труд. Еще неизвестно, кому труднее — крючнику или художнику.
— Алексей Кондратьевич, — крикнул кто-то из учеников, — на конку опоздаем! Вон уходит... Саврасов кинулся опрометью.
И шел долгий теплый, солнечный день. На привале лежала груда верхней одежды, работали в рубашках. Саврасов в жилете. Один Левитан не снял пиджака, пряча под ним продранный локоть рубахи. Стояла какая-то особенная тишина. Словно все вокруг затаилось и уж больше никогда не пошевелится. Алексей Кондратьевич и Левитан не разлучались. Они ходили вокруг цветущих дубов, точно около неведомого чуда. И Саврасов почему-то шепотом говорил: — Ты понимаешь всю мудрость природы... Не шелохнет... Нельзя... Она охраняет цветение... — А когда дуб начнет отцветать, тогда будет непременно ветер, — сказал Левитан. — Верно. Готовое семя понесет. И вырастут новые дубы, новые рощи. В благостной этой тишине происходит созревание.
Они писали и рисовали дубы по одному, по два, над водой, на пригорке. Левитан заглядывал в этюдник Саврасова. Алексей Кондратьевич недовольно грозил кистью и сердито бормотал: — Ищи сам формы. Не подражай. Пускай будет у тебя хуже, но свое. Тем же приемом работай, что и я, но по-своему. Глаз у каждого устроен различно. Чувства одинаковые, общие, а все-таки с извилинками. Одно левитановское, другое саврасовское. Вот эту извилинку и следует передать, воплотить в красках.
И он заглянул в этюд Левитана и стал сердиться, фыркая и укоризненно качая головой. — Очень плохо На что у тебя походит, например, эта ветка? — Он повернул кисть другим концом и показал. — Эта сочная, темно-зеленая, сверкающая веточка разве такая в натуре? Ты ее не молодыми листьями, полными соков, покрыл, а свинячьими ушами вялыми. Штиль, спокойствие, зевота... Ветка-то ведь не пахнет!
Левитан не соглашался. Алексей Кондратьевич вскипел, выругался, а потом неожиданно сказал: — Впрочем, не тронь пока, не переделывай... Я посмотрю после. Работай дальше. В целом, может быть, это станет на место или покажется лучше.
Левитан помолчал и заметил о легкой усмешкой: — В прошлый раз мы березы писали в Сокольниках, вы говорили, что я ошибся... — А вышло, что я намазал, — перебил Саврасов весело, — ну, что же, это бывает. Академики Саврасовы почем зря врут. Ты со мной никогда не соглашайся, когда чувствуешь внутреннюю правду в своей работе. Я на тебя нападу, а ты меня в сабли. Поединок так поединок. Ученик постоянно должен ловить своего учителя. Кто только в рот смотрит, тот ничего и не видит. Сколько ведь было примеров в истории искусств — гениальные художники учились у заурядных мастеров. Хороши бы были Рафаэли, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Тицианы и Рубенсы, если бы они цены не знали своим учителям. Мастер всегда учится для себя, а не копирует чужое. Кто копирует, тот пустышка, скорлупа от ореха, трещит, а мяса в нем нет.
Разноцветные рубашки учеников мелькали в рощах тут и там. Алексей Кондратьевич оставлял свое место возле Левитана и несколько раз за день обходил всех. Он дольше, чем у других, оставался около Константина Коровина. Левитан чувствовал даже легкую зависть и косил глаза на оживленную, смеющуюся пару.
— Здорово, здорово работает! — говорил восторженно и счастливо Саврасов, усаживаясь снова перед своим этюдником. — Вот темперамент у мальчика! Какой, какой колорист, слава богу, растет! Ты да Коровин хорошо кончите мастерскую Саврасова.
Давно минули часы, когда обыкновенно кончались занятия в мастерской. Наверное, все щи у Моисеича уже съедены или остались на донышке, о которое стучит поварешка Моисеевны, зачерпывая последнее. Все проголодались. Этого неугомонного Алексея Кондратьевича насыщал воздух, густой и душистый от цветения природы. Саврасов не помнил о времени — кстати, у него никогда не было часов. Левитан знал, что Алексей Кондратьевич любил за работой петь вполголоса. Сегодня он был в особенном увлечении и забыл обо всем на свете, кроме своих двух дубов, широких и мощных, стоявших на солнечной полянке. Они занимали три четверти большого холста.
— Ну-ка, взгляни, малыш, — сказал усмехаясь Саврасов Левитану, — шумит у меня дуб или не шумит? Левитан внимательно уставился на полотно, закрыл глаза и открыл. — Шумит, Алексей Кондратьевич. Могу это вообразить легко... — Верю. Врать тебя я никогда не учил. И они опять работали в молчании, только слышалось прикосновение кистей к холсту. И Левитан себе под нос запел любимую саврасовскую:
Среди долины ровныя, На гладкой высоте, Растет, цветет высокий дуб В могучей красоте... | Алексей Кондратьевич немного прислушался. Не торопясь, они два раза спели песню, переглянулись, прыснули и затянули в третий. Вдруг Саврасов перегнулся к Левитану с чурбачка, на котором сидел, и заинтересованно сказал:
— А ведь ты меня, Исаак, нынче перещеголял. Скажи, пожалуйста, как это ты хорошо несколько веток за кромочку полотна пустил. Чудно! Дуб стал живее. Правда, у тебя места моего меньше. Да нет, и у меня бы было так лучше. Вот посмотри, я продолжу эти три ветки.
Саврасов быстро пририсовал их углем.
— Не знаю, Алексей Кондратьевич, — сказал Левитан, разглядывая, — почему-то у меня другие. У меня гуще дуб. Я теснюсь с местом... У вас зато простор для воздуха. Ветки славно висят. Как сквозные... И в них дует ветер... — Пожалуй, и это верно. Оставим так. Поверни-ка мне твой холстик с испода, я тебе отметку поставлю.
И он яркой прозеленью написал: пять с минусом. Левитан покраснел. — Должно быть, никогда мне не дождаться без минуса?
Саврасов подумал и серьезно ответил: — Этого я пока еще не знаю... Случается и так.
Они пели, писали наперегонки, враз бросали работать и задумчиво смотрели в голубое высокое небо, разыскивая в нем жаворонков. Маленькая, почти невидимая птичка где-то стремительно неслась на высоте и точно оставляла за собой длинный звенящий след. Учитель и ученик находились в том радостном, благодушном состоянии, которое охватывало их всегда на подмосковных этюдах.
Левитан знал наизусть почти все русские стихотворения, где встречалось описание пейзажей. Саврасов часто просил его читать. Саврасов затихал, старался осторожнее касаться кистью холста, чтобы не помешать чтецу, в такт кивал головой, никогда не перебивал, а подчас по лицу его текли слезы. У Левитана срывался голос, огромные глаза не видели...
Растравил Левитана Саврасов и сегодня. Он сначала глубоко вздохнул, потом протяжно произнес:
Дубовый листок оторвался от ветки родимой И в даль укатился...
Это было привычным сигналом. Левитан не заставил себя ждать. Лермонтов, Пушкин, Некрасов, Тютчев, Фет, Баратынский, Майков следовали один за другим. У юноши горели щеки. Он старался работать в такт стихам, делал то замедленные, то ускоренные мазки. Иногда получалось, чаше это мешало и стихам, и живописи. Тогда Левитан переставал писать и, прижмурив глаза, дирижировал сам себе кисточкой:
Как солнце золотит прощальными лучами И избы за рекой, и пашни, и леса, А теплый ветерок меж тем, шумя листами, Едва-едва мои взвевает волоса. И ласково лицо мое целует ива, Нагнув ко мне свои сребристые листы... |
— Как это, — спросил Саврасов, — откуда это про "жидкие осины"? Не могу припомнить... — А, — сказал Левитан небрежно, — так это же старое, знакомое нам:
Вон вдали соломой крытые избушки, И бегут над ними тучи вперегонку Из родного края в дальнюю сторонку, Белые березы, жидкие осины, Пашни да овраги, — грустные картины. Не пройдешь без думы, без тяжелой мимо — Что же к ним все тянет так неодолимо?.. |
— Хорошо, — вымолвил Саврасов, — родина... Недаром слово "родная" относится к матери и... к родине. И они опять пели, читали стихи, попеременно разглядывали друг у друга работу. Саврасов требовал, чтобы Левитан нашел у него ошибки, и юноша почти всегда их находил, вызывая одобрение учителя.
1-2
Сумерки Стога (Левитан И.И.) | Портрет А.П. Чехова (Левитан И.И.) | Герб Кибартая |
|
|
|
|
|
|
|