К концу 90 гг. Левитан достигает апогея своей прижизненной славы и известности и почти общего признания.

В 1898 г. он получает звание академика, с осени того же года становится преподавателем Московской школы. Одновременно вещи его появляются на международной мюнхенской выставке Secession, членом которого он вслед затем становится. По поводу этих вещей сам Стасов называл его „отличным", и „вовсе не декадентом" - аттестация тогда уже едва ли лестная, но показывающая, на столько все-таки была велика популярность Левитана и в передвижническом кругу. И материальные дела Левитана поправились. Ему хорошо платили за картины (как известно, после него остался небольшой капитал), у него была уже удобная мастерская в доме Морозовых.
Но страстная любовь к искусству, глубоко-художественный склад натуры не позволяли ему успокоиться на лаврах, довольствоваться приобретенным успехом. Его не коснулась участь многих не бездарных художников, которые, угождая успеху, начинают бездарно повторять самих себя, опускаться до рыночного трафарета. Не давала ему
заснуть и тогдашняя европейская живопись, к которой он очень присматривался и блестящие образцы которой появлялись у нас на выставках „Мира искусства". Конечно упреки, иногда раздававшиеся, в прямом заимствовании у некоторых, напр., немецких художников, совершенно несправедливы, ибо тут было или совпадение, или естественное претворение близкого чужого в оригинальное свое. О бессмысленности упреков в заимствовании „мотивов" у некоторых соотечественников, нечего и говорить: эти упреки объяснялись только застарелым передвижническим преклонением пред сюжетом и обычным злословием и завистью к выдающемуся таланту.
Муки творчества, муки недовольства собой - специальная художническая болезнь - в конце концов только повышали энергию Левитана, заставляли его все строже и строже относиться к ceбе именно потому, что в это время он хотел говорить прежде всего, средствами живописи, представление о которых так тогда расширилось. Как он сам признавался, он страшно страдал, если приходилось „давать на выставку недоговоренный картины". А договаривать для него в последние годы значило все более и более упрощать, обобщать природу. О работе Левитана в то время, о том, чего он добивался, имеем компетентное свидетельство Александра Бенуа:
„Как долго, иногда годами, бился он над иным простейшим мотивом, переиначивая все снова, недовольный тем или другим, еле заметным диссонансом, меняя иногда всю композицию, раз ему казалось, что его поэтичная или живописная мысль не достаточно „очищена". Зачастую благодаря только настояниям друзей, Левитан решался выставить картину, по его мнению, далеко не готовую.... Некоторые излюбленные темы, прежде, чем появиться в окончательной редакции, написаны были Левитаном 3, 4 и даже 5 раз......
Иногда он потому только считал свою картину неоконченной, что на ней было слишком много лишних подробностей, т. е. именно за то, что нравилось бы публике".
Он все дальше и дальше уходил от передвижнического пейзажа и в некоторых своих последних предсмертных работах дал уже новые интересные образцы, если не по краскам, то по широте живописи и виртуозности обобщенного рисунка, пытавшиеся говорить новым, близким современному, языком. «После долгих блужданий и исканий, - говорит Игорь Грабарь, - ему удалось найти чрезвычайно простые формы, и он почти с лаконизмом японской гравюры дает главный остов своей идеи и синтез своего чувства».
Естественно, чем дальше, тем больше становилось не по нем лоно передвижничества, где на него начинали уже косо посматривать и за „декадентство", и за «изменничество». И вот, когда наконец новое движение в искусстве, поставившее основным принципом свободу живописи и торжество индивидуализма, назрело и у нас и выразилось окончательно в появлении журнала и выставок „Mиpa искусства", Левитан с своими крупнейшими товарищами: Серовым, Нестеровым и К. Коровиным примыкает к выкинувшим новое знамя новаторам. Уже на выставке „Русских и Финляндских художников", первой, устроенной журналом „Мир искусства" в 1898 г., появляется ряд его вещей, между прочим „Овцы", „Лунная ночь", „Весна".