Во всяком случае, по его пути идти дальше было некуда. Дух его вошел в плоть и кровь нашей живописи, но его осязательное наследство разделили эпигоны и эклектики, к которым не мог причисляться Левитан. Шишкин отмежевал себе как бы специальную область и, в общем, не им характеризуется тогдашний пейзаж. Наряду с ним царила целая фаланга пейзажистов: у передвижников - Волков, Киселев и др., у академиков - разменивавшихся уже тогда на рыночные мотивы Клевер, Мещерский, Лагорио, Орловский, Кондратенко и др. Спору нет, что при сопоставлении с фальшивым трафаретным академическим пейзажем, все еще имеющим эпигонов, реалистический пейзаж передвижников казался и правдивым, и свежим по краскам. Но сейчас ясна не художественность, не живописность его задач. Пейзаж понимался в смысле передачи не природы, а ее „красоты", т. е. „красивых видов", интересных мест, или всем заметных, ярких моментов, вроде грозы, заката, восхода, яркого лунного освещения, тумана и проч., грубовато или слащаво трактовавшихся. Правда, все это старались писать по этюдам или прямо с натуры, но над всем, как и в жанре, царил интересный сюжет, который мог искупить и слабость рисунка, и грубоватость, даже аляповатость красок. Отсутствовало самое главное - живописно-художественное отношение к природе, к ее краскам. Как бы и не подозревали, что помимо красоты „видов" и „моментов" есть постоянная вечная красота природы, всякого ее места, всякого ее момента. Может быть, и благоговели перед телом природы, его формами, но не чувствовали души, тонкого гармонического слияния, где психологизм выражается чувственной утонченностью красочных сочетаний. Живопись открывает глаза на природу, но если исходить не из чисто живописных задач, неминуемо впадет в трафарет и шаблон, особенно тормозящее именно постижение природы в ее все более и более открывающейся многогранности. Красота природы понималась слишком объективно. Художник был ее рабом, копировщиком, приблизительным фотографом.

Таинственная связь между содержанием форм и красок природы и нашей душевной жизнью не была еще сформулирована, как это сделано в наши дни, напр., Вейнингером в главе „Эротика и эстетика", его известной книги:

„Любовь к собственной ценности, тоска по совершенству творит красоту в мире материальном. Так рождается красота природы, которую никогда не ощущает преступник, ибо сама природа создается этикой. Этим объясняется, что природа везде и всегда в самых великих и малых своих проявлениях производит впечатление завершенности".
Именно это впечатление завершенности, красоту и поэзию в малых проявлениях впервые заставил почувствовать Левитан, влюбленный в природу. Впрочем, о его любви к природе можно рассказать только его собственными словами:
„Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором, - пускай! Они благоразумие...
Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море и, знаете ли, что я заплакал и заплакал навзрыд. Вот где вечная красота и вот где человек чувствует свое полнейшее ничтожество"...

(Из писем).

Тоска по совершенству нередко угнетала Левитана, но энтузиазм, наслаждение постоянного созерцания должны были делать его счастливым. Его раздражало и огорчало, когда другие не видели того, что видел он. Он дал конечные откровения того, что могло быть воспринято самым наивным глазом, конечные откровения реализма, как он понимался до появления импрессионизма.
Преемственность, связь Левитана с реалистическим, даже литературно-передвижническим пейзажем несомненна, и тем не менее он один из крупнейших у нас разрушителей шаблона, создателей новых откровений. Он наглядно показал всю грубость, не художественность передвижнического и академического пейзажа. Чтобы создать новое, найти в природе и передавать самые тонкие трудноуловимые оттенки тона, нельзя было обходиться старыми средствами. Левитан дал новый рисунок, новые краски, даже новую технику и, несомненно, обогатил палитру русских художников. Стоит только вспомнить, как „играли", были и утонченно нежны, свежи и одновременно ярки, совсем даже его первые вещи на тогдашних передвижных выставках по сравнению с грубо-красочными и коричневыми пейзажами корифеев. Смело можно сказать, что раньше, за самыми малыми исключениями, пейзажи красили под натуру, с Левитана и его даровитейших современников - Серова, К. Коровина, им начали писать. И недаром в свое время Левитан с возникновением „Мира искусства" в сознании тогдашних передовых художественных деятелей был так резко отграничен от передвижников. Он был ярко индивидуален, но, думается, в его достижениях сказались не только личный талант, личное прозрение, но и тот напряженный момент преемственности, который всегда разрешается если не кажущимся резким переломом, то необходимой новизной: все предыдущее исчерпано, использовано, становится уделом бесцветных эпигонов и эклектиков и, очевидно, необходим новый подход к природе, к средствам искусства.