Владимирка", написанная целиком с натуры, и „У омута" упрочили популярность и славу Левитана.

Сгущенность настроения в первой картине и особенное чувство, разлитое во второй, где как бы веяли русские предания и доверия, были тоже так новы и сильны в то время. Оригиналом для картины «У омута», написанной в имении Панафидиных, было место у мельницы в Бернове, тоже имении в Тверской губ., где когда-то бывал Пушкин. Будто бы трагическое предание, связанное с этим местом, об утопившейся в омуте девушке, дало сюжет Пушкинской „Русалке".
Казалось бы в это время уже естественно было дорожить Левитаном, даже гордиться им, а между тем вот очень характерный факт. Известно, что Левитан не мало терпел вследствие еврейского происхождения, особенно в детские и ученические годы. Так еще в 1879 г., когда после известного покушения на Александра II евреев начали усиленно выселять из Москвы, он должен был летом бежать в окрестности Москвы. И вот в 1892 г., когда такое же выселение и гонение повторилось, уже не безвестного еврея ученика, а члена товарищества Передвижных выставок, патентованного русского художника, автора целого ряда всеми замеченных картин, было приказано „немедленно выселить". И с сентября по январь, пока за него хлопотали разные влиятельные лица, он должен был жить в изгнании!

Очень большой успех имела одна из самых известных картин Левитана, часто воспроизводившаяся в репродукциях, „Над вечным покоем", так сближающая его с Нестеровым и даже Рерихом, по проникновению в ту красоту, какую дает гармония русской старины с исконно русским пейзажем.

На нашем севере до сих пор веет особенным характером старины около озер, тянущихся иногда на много верст, с курганами и городищами по берегам, вроде изображенного на картине озера Удомли. И до такой степени удачно поместил Левитан в этом пейзаже древнюю деревянную церковку, чуть ли не времен Грозного, оригинал которой так пленил его в Плес.
Слава всех этих картин, также, как и очень известных „Свежий ветер" „Последний снег", „Лесной пожар", „Сумерки", и др. без сомнения заслужена. По тонкости настроения и даже мотивов, по оригинальности концепции, по красоте живописи они были совершенно выдающимися для своего времени. Кстати, происхождение и успех удачного, но слишком скоро облюбованного и опошленного словечка „настроение", у нас обусловлены, конечно, главным образом характером Левитановских пейзажей.
Но все-таки в этих своих „тузовых", по выражению Стасова, картинах Левитан отдавал дань передвижническим традициям, желанию дать тоже что-нибудь „значительное", как оно тогда понималось, что сказывается не только в обязательном тогда отыскивании мотива, сюжета, а даже в мелочах, напр., крупных размерах картин, их обрамлении и проч. Здесь помимо непосредственной передачи красоты природы было стремление разсказать о ней даже самыми названиями картин, дать тоже эффектные моменты, выискать эффектные места, может быть, не без тенденциозности подчеркнуть мрачность „Владимирки", эффектность ,,Вечного покоя", даже уединенность „Тихой обители".
Главнейшее значение имеют последующие работы Левитана, где он передавал красоту обыденности в природе, не „красоты" во множественном числе, а ту гармонию, которую постоянно и везде вливает так загадочно наша душа в формы природы. Здесь он как бы приблизился к своему идеалу пейзажиста - изощрить свою психику до того, чтобы „слышать трав прозябание" (из только что опубликованного письма Гольцеву).

Это многочисленные картины и этюды, общие повторяющиеся названия которых „Весна", „Осень", „Зима", „Вечер", „Сумерки" и т. д. так мало говорят об их сущности. Многие сначала по поводу этих вещей говорили: „что здесь интересного? что красивого? кто этого не видал?"

Но *художник не просто зафиксировал то, мимо чего до него проходили равнодушно, не замечая, во всяком случае, не отдавая себе отчета в радости созерцания, а как бы углубил и расширил понимание красоты природы в самых мелких ее проявлениях, воплотил нашу, так сказать, повседневную связь с природой. Здесь, действительно, „искусство открывало глаза на природу". Очень ценно признание Александра Бенуа, что лишь с появлением картин Левитана он лично „поверил в красоту русской природы", не в „красоты", которые и до Левитана были понятны. Оказалось, что „прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее серые сумерки, прекрасны ее качающиеся в дождь березы, прекрасны синие тени по весеннему снегу, алое зарево закатного солнца и бурые, весенние реки. Прекрасны все отношения ее особых красок, самых даже вялых, чахлых, серых. Прекрасны и все линии, даже самые спокойные и простые". И что бы ни говорилось о живописи Левитана, только ее меткость, совершенно новая по тому времени утонченность тона и рисунка могла обнаружить многое до его появления сокровенное. Ведь действительно, не будь центр тяжести в новых достижениях живописи, в то время было бы совершенно непонятно, как могла заинтересовать художника такая простота и обыденность мотивов: запущенный дворик, часть шоссейной дороги с раскрашенными осенью золотыми и багряными кустиками по сторонам, заросший деревьями и кустарниками песчаный обрывистый берег небольшой речки, зеленый откос железнодорожной насыпи, ярко освещенный заходящим солнцем, подтаявшие глыбы снега на талой земле по берегам вздувшейся ранней весной речки, стога сена на фоне вечернего неба с серпом луны, часть большой дороги с березками, освещенными бледным зеленоватым лунным цветом, золотые березки на ярком голубом небе осенью, деревенские задворки, изгородь в поле с дальним леском и т. д. Добиваясь конечной правды живописи и выражения природы в тех пределах, которые были очерчены реализмом еще до расширения их новейшим импрессионистским пониманием, Левитан дал ряд прекрасных непосредственных картин, которые именно в силу их тонкости и безыскусственности могли быть оценены сначала только художниками и потом уже публикой.